никто не пререкался? Местные говорили мягко и кротко, еле слышно. Даже когда я разговаривал в своей привычной высокомерной манере, в ответ лишь молча кивали и не одергивали. На их фоне я и сам начал замечать свою грубость. Однажды Владимир записал нашу вечернюю беседу за ужином на диктофон и дал мне послушать на следующий день, пока они занимались строительством. «Неужели я и вправду так мерзко разговариваю?» – думал я, глядя, как послушник покрывает бревенчатые свежие стены с сучками и разводами смолистых слоев пахучим противогнилостным раствором. Было, о чем задуматься.

Однажды вечером, накануне отъезда в Абалак, когда в золотых маковках на крыше храма заиграли лучи заходящего солнца, произошло совершенно удивительное событие. Точнее, мне открылась одна тайна.

После рабочего дня мы пошли в баню. Владимир как обычно мыл сначала меня, потом мылся сам. Крепко попарившись, он вышел из парной в предбанник, где я потягивал квас через высокую трубочку. Послушник посмотрел на меня, убедился, что я в порядке. С темных волос, зачесанных пятерней назад, стекали частые капли воды. Полотенце было свободно обернуто вокруг пояса его подтянутого тела с яркими татуировками. Неудивительно, что он был в хорошей форме. Столько физического труда! Ему абсолютно не требовался спортзал. Он прислонился к дверному проему, отдыхая от жары и тяжело дыша. Но потом снова ушел в парилку и вернулся в прохладный предбанник с постиранным подрясником, чтобы повесить его сушиться рядом с другими черными одеждами. Я уловил от Владимира запах березового веника и дегтярного мыла.

Он быстро переоделся и с перекинутым через плечо полотенцем повел коляску к небольшому дому скитоначальника. За чашкой чая выяснилось, что я никогда не спал на сеновале, что Владимир вызвался тут же исправить.

Мы лежали на травяной перине, набитой почти до самого верха крыши, все еще не остывшей от солнца. Сено пахло медом и цветами. В щели сарая пробивался яркий свет месяца, серебря в сене травинки. Внизу под нами был обустроен теплый хлев, где топтались козы.

Я смотрел в маленькое окошечко на темноту ночи и яркие звезды и пытался уснуть, но не мог. Владимир смеялся, что сено забралось ему под рубашку и кололось. Жаль, что я этого не чувствовал.

– За твои труды тебе положен нимб! Я так считаю, – пролепетал я сквозь дремоту. – Хотя ты почему-то ведешь себя так, будто ничего не заслуживаешь в этой жизни кроме объедков!

Он хмыкнул, а я продолжил:

– Ты очень хороший человек! И достоин лучшей жизни, нежели так тяжело работать за кусок хлеба. В мире полно людей, которые ведут себя не самым лучшим образом и совершенно не беспокоятся об этом. Может, пора уже себя простить? Что ты такого натворил?

– Заставлял волноваться мать, испортил Виталине жизнь.

Его сестра-то тут при чем? Он же с нее пылинки сдувает!

Владимир некоторое время молчал, о чем-то размышляя. Но вдруг начал рассказывать. Наверное, начал ко мне потихоньку привыкать за все то время, что мы провели вместе.

– Я уже рассказывал, что раньше много выпивал и вёл себя безрассудно.

– Сестра не одобряла этого?

– Конечно, нет. Когда я пропивал зарплату и приходил просить деньги у матери, Витка смотрела на меня со смесью ненависти и жалости, наблюдала, как я постепенно превращался в безвольное существо. И это вместо того, чтобы хорошо зарабатывать и завести семью. Алкоголь был сильнее меня. Как для голодного запах жареного мяса. Мне тридцать, а я до сих пор один. И до этого всегда был один, и на меня нельзя было положиться. Я не был способен позаботиться даже о себе, не то, что о близких.

– Звучит странно. Пока я вижу обратное.

– Сейчас да, раньше – нет. Как-то раз по осени я пришел из навигации и пригласил в дом матери друзей. Своего ведь у меня не было. Мы опять выпивали, шумно себя вели. Вита готовилась к школьным выпускным экзаменам, мы ей очень мешали. Уже в то время у нее был сильный характер. Она вышла из комнаты и, сложив руки на груди, потребовала, чтобы мы выметались, искали себе другое место для пирушки. Я обещал, что мы скоро уйдем к одному из друзей. Она кивнула и вернулась в свою комнату.

– Дай угадаю. Вы не ушли, шумели, пели и танцевали; она не смогла вас выгнать, плохо подготовилась и провалила экзамены? – насмешливо хмыкнул я. – Не поступила в университет и осталась в деревне? В чем винит тебя до сих пор…

– Если бы! Тот вечер закончился более трагично.

Все мои чувства замерли.

Он вздохнул и, закрыв лицо руками, тихо сказал:

– Я убил одного из своих друзей.

***

Золотистые лучи утреннего солнца били сквозь частые щели сеновала. Они скользили по засушенным травам и цветам, по желтым соломинкам и рассыпались бесчисленными зайчиками на серой дощатой стене, щекотали ресницы. Приоткрыв один глаз, я увидел, что в воздухе неподвижно стояли мелкие пылинки. Отец Илия уже будил нас к утренней службе, стуча палкой о лестницу.

– Владимир!

– Уже спускаемся, – хрипло крикнул послушник.

Мы не спали всю ночь, разговаривали, и теперь просто не могли разлепить глаза. Владимир поделился со мной своей историей, как разделался с одним из бывших дружков. Но я все-таки не мог в это поверить. Мой приятель, поразивший меня добрым сердцем и искренней заботой, просто не был способен на такое! Хотя он и утверждал обратное.

– Это произошло случайно, – я снова вспомнил про ночной разговор, глядя, как Владимир потягивается и зевает. – Забудь про это!

– Легко сказать, – он вытаскивал солому из темных волос, а потом сел рядом со мной, обхватив колени, и задумчиво уставился в небольшое окошко, в которое пробивался луч солнца. – Я продолжаю вспоминать его лицо, как он смотрел на меня с домотканых дорожек, – послушник сжал губы. – У него были карие глаза. Я все время вижу эти карие глаза, Матвей! Они остекленели и отражали только смерть. В тот вечер я бил и бил его и не мог успокоиться, пока не превратил его лицо в кровавое месиво. Мне все время кажется, что я до сих пор вижу кровь на своих руках. Мою, мою, но она будто не смывается!

– Он был подонком, Владимир, и заслужил смерть. Он не должен был подкрадываться к твоей сестре, пока никто не видит и не слышит, и тем более приставать к ней. Ты отомстил за то, что он сделал с ней. Вот и все.

– Да, он не должен был трогать Виту, затыкать ей рот, задирать юбку и прочее. Но никто не имеет права забирать жизнь у другого человека. Не зря это одна из главных заповедей – не убий! Совершив убийство, человек может сойти с ума. Когда я откинулся, монастырь стал единственным пристанищем для моей страдающей души. И все это из-за того, что я не смог справиться со своей слабостью – с алкоголем. Лукавый не спит, он действует тонко и незаметно, будто бы предлагая что-то ценное, приятное, а итог один – он обманет все равно, а человек, отступивший от Бога, будет мучиться. Вита из-за меня до сих пор не может прийти в себя: она пугливая, раздражительная, мучается бессонницей, не любит приходить в дом к матери. Вся обстановка напоминает ей о произошедшем. Хотя прошло уже десять лет. Она занимается с психологом. Но по-настоящему ей помогает утешиться отец Серафим. Именно он рекомендовал сестре общаться с лошадьми, с собаками, разговаривать с ними и обнимать. Тогда ей и пришла мысль – организовать ферму. Рядом с животными Вита стала более спокойной, иногда даже веселой. Нашла свое место. И кроме того, приносит пользу людям: предлагает деревенским рабочие места, учится готовить сыры.

– Владимир! – снова позвал отец Илия.

– Идем-идем!

Внизу лежала огромная куча сена. Владимир разбежался и бухнулся в пахучее мягкое месиво с высоты. Он посмеивался, пока пытался оттуда выбраться, перебирая руками и ногами, как в бассейне, а мне стало не по себе. Вспомнился тот злополучный вечер на яхте. Кажется, теперь и у меня появились страхи. После